Актуальность подвига Священномученика Илариона (Троицкого) для нашего времени

 

В отношении общества к церковным вопросам повторяются настроения вековой давности

Интересно, что в этом отношении общества к церковным вопросам повторяются настроения наших соотечественников более чем вековой давности. То есть ситуация, в которой формировалось мировоззрение будущих мучеников веры, была во многом схожа с современной. Причем формирование это совершалось во многом не благодаря, а вопреки окружающей действительности.

Явное отступление от Церкви русского царя и его окружения в петровскую эпоху к началу XX века достигло низших, наиболее консервативных социальных слоев. Народное одичание нередко подкреплялось отступлением от веры и самого духовного сословия. Поэтому новомученики — это действительно соль русской земли, люди, сумевшие сохранить верность Христу и Церкви в период повсеместной духовной дезориентации.

Казалось бы, факт канонизации великого сонма русских святых в постсоветское время противоречит вышесказанному. Около полутора тысяч новомучеников прославлено, огромное число для Русской Церкви. Но если учесть, что в советский период до 1943 г. было расстреляно 130 000 одних только представителей духовенства, это число теряет свою внушительность. Возникновение на руинах прежней России богоборческого государства является свидетельством почти тотального отступления русского народа от Бога и Христовой Церкви. Господь попустил это, вероятно, не найдя 10 праведников на каждый российский «содом». Конечно, рудименты религиозной жизни еще долго сохраняются в народном быту, но осознанная живая вера становится теперь большой редкостью.

У кого-то вера обернулась неверием, у кого-то — обрядоверием. Некоторые умудрились сочетать и первое и второе. К примеру, Сергей Фудель вспоминает бывшего обер-кондуктора, который еженедельно посещал церковное богослужение и регулярно говел, но на деле оказался законченным атеистом: «Постепенно разговор перешел на серьезное — об умерших близких. И вот, когда я сказал, что придет день, когда мы их снова встретим, я увидел, как в искреннем изумлении поднялись мохнатые «дедкины» брови: “Это вы как? Или всерьез? Ну, это все поповские сказки. Умрем — и шабаш, и все кончено! Ничего там не будет”»^[1]

В наши дни нередко можно услышать о возрождении в России православной веры. Если ориентироваться в этом вопросе на количество восстановленных и построенных за последнюю четверть века храмов и монастырей, то возрождение, конечно, что называется, налицо. Но если учесть, что из 70-80 % наших соотечественников, признающих себя православными, подавляющее большинство имеют весьма туманное представление о церковной жизни, а поводом для посещения храма считают, в основном, скорбные события своей жизни, то ситуация будет выглядеть не столь радужно. Если же к этому добавить, что треть от общего количества «статистических православных», по их словам, не верят в Бога, то придется признать, что идейные потомки упомянутого выше обер-кондуктора распространяются и постепенно наполняют русскую землю.

По этой причине мысль о необходимости изучения русской истории столетней давности выглядит вполне естественной. Наиболее ценными для нас являются свидетельства русских святых той эпохи, многократно предупреждавших российское общество о губительности забвения Бога и отступления от Церкви.

В этом смысле значительный интерес может представлять личность сщмч. Илариона (Троицкого) (1886-1929), поскольку отступление русского народа от Церкви было одной из главной тем для владыки Илариона еще со студенческой скамьи.

Ко времени учебы Владимира Троицкого (мирское имя свт. Илариона) в семинарии и академии (1900-1910) революционные идеи захватили значительную часть русского общества. Причем очень часто рассадниками этих идей являлись именно духовные учебные заведения. Революционные настроения не прошли и мимо МДА. «Владимир Алексеевич поступил в академию в 1906 году, когда чад и угар революционный, проникший и за стены академии, только начинал рассеиваться, но не исчез еще окончательно. И Владимиру Алексеевичу пришлось много пережить, видя, как он говорил, “позор академии, променявшей светлые ризы чистой и трезвой науки на яркие, но грязные разноцветные лохмотья уличной политики”, позор той академии, которую он любил, как “свою возлюбленную невесту”… Но гроза не прошла бесследно для Владимира Алексеевича: его всеанализирующий ум не мог успокоиться, пока не отыскал причины, почему пронесшийся шквал захватил столь широкие круги: одним из главнейших условий, определивших такой масштаб движения, была бесцерковность нашего общества, в его массе утратившего связь с Церковью, порвавшего с его исконными традициями… Как только это определилось с достаточной ясностью, … он посвятил свои обязательные сочинения и свои досуги разработке вопроса о Церкви и церковности»^[2].

В 1909 году, учась на четвертом курсе Московской духовной академии, Владимир Троицкий произносит слово на праздновании 95-й годовщины МДА, которое позже было напечатано в журнале «Богословский вестник» под заголовком «Да не будут тебе бози инии».

Служение истинному Богу возможно только в Церкви, и покидающие ее оставляют и Бога

В Церкви молодой богослов видит смысл, цель и оправдание жизни. Отступление от Церкви не может пройти безнаказанно и само по себе уже есть наказание. Поклонение и служение истинному Богу во Христе возможны только в Церкви, и покидающие ее вместе с ней оставляют и Бога. Но «свято место пусто не бывает», и на место Бога встает уже некое понимание Бога, концепция всегда ложная, которая, собственно говоря, есть идол: «Жизнь полна идолов; на каждом шагу встречаем и идолов, и идолопоклонников. Правда, вы не увидите идолов каменных, золотых и серебряных. Но идолопоклонство тонкое, часто бессознательное, прикрывающееся именем служения истинному Богу, — такое, даже более опасное, идолопоклонство снова грязной волной разлилось по лицу земли»^[3].

Идолопоклонство такого рода незаметно входит в жизнь христианина и постепенно овладевает его сердцем: «Спросите нашего современника: чем он живет, ради чего живет? Что самое главное у него в жизни? Вам укажут семью, должность, общественную деятельность, торговлю; немногие — науку, а некоторые назовут удовольствия, личное благополучие. Но скажет ли кто, что для него самое главное в жизни — Бог, Церковь, спасение души, жизнь вечная? Нет, обо всем этом, едином на потребу, почти никто не вспомнит. Христос совершенно удален из человеческой жизни, хотя многие и не решаются гнать Его открыто. Людям как бы жалко бросить Христа совершенно, но они и не любят Его настолько, чтобы ради Него отказаться от всех других богов. И вот приложены все усилия к тому, чтобы сохранить всех идолов мира, чтобы вместе поклоняться Христу и Велиару. Жизнь свою поделили люди между многими богами. Самая большая часть жизни отдается на сердечное служение всевозможным идолам, и только самая ничтожная ее часть уделяется на спешное и торопливое поклонение истинному Богу»^[4].

Церковность, освящающая жизнь, придающая ей смысл, заменяется религиозностью, которая становится лишь отдельной частью жизни, весьма незначительной и служащей в основном практическим нуждам: «Теперь можно слышать речь лишь об “удовлетворении религиозных потребностей” или об “отправлении религиозных обязанностей”, причем и потребностей, и обязанностей этих оказывается удивительно мало, сравнительно со всякими другими потребностями и обязанностями»^[5].

Теряется понимание соборности церковной жизни. На место Церкви устремляются идолы внецерковных форм «христианства». «Идолы все больше и больше вытесняют Христа из жизни людской… В наши дни христианство проявляется только как личное потаенное благочестие, но совсем оскудела христианская жизнь. Христианская жизнь возможна только в Церкви; только Церковь живет Христовой жизнью»^[6].

 

Без Церкви нет ни жизни, ни спасения, ни познания Бога

Двадцатитрехлетний молодой человек убедился в истинах, которые становятся неизменной путеводной звездой его жизни: без Церкви нет ни жизни, ни спасения, ни познания Бога, то есть — богословия, которое неотделимо от благочестия, согласно с Преданием Церкви и, прежде всего, с писаниями святых отцов, этих «духоносных богословов»^[7]. Под словом же Церковь (с большой буквы) будущий владыка всегда подразумевает Церковь Православную.

Владимиру Троицкому, несмотря на молодость, уже к 1909 году стали понятны не только главная беда России, приведшая в скором времени к катастрофе, но и единственный выход из этой беды: «На нашу русскую равнину налетели со всех сторон безводные облака, носимые ветром, которым блюдется мрак тьмы на век (Иуд. 12, 13). Уста их произносят надутые слова… Врата адовы собрали все свои силы и устремились на св. Церковь… Верим, непоколебимо верим, — никаким ветрам, никаким бурям не потопить корабля Иисусова!..

Вменить в уметы всех пустых и бездушных идолов суетного мира, все сором счесть и только единому Богу и Его св. Церкви служить — выше этого нет и быть ничего не может!»^[8]

Но не только обмирщение, светскость сознания соблазняет человека и сбивает его с истинного пути, но и ложные представления о Боге и о путях спасения, искажение и забвение истин веры. И трудно сказать, что хуже. «Побежишь от волка — нападешь на медведя»,^[9] — говорил старец Амвросий Оптинский. Ученый диакон Епифаний Катанский на VII Вселенском Соборе обратился к свт. Тарасию, патриарху Константинопольскому, с вопросом о ереси иконоборчества. Он спрашивал: «Вновь появившаяся ныне ересь менее прежде бывших или больше их (пагубна)?» Святейший патриарх Тарасий сказал: «Зло так зло и есть, особенно в делах церковных; что касается догматов, то погрешить ли в малом или в великом, это все равно; потому что в том и другом случае нарушается закон Божий»^[10].

Именно так воспринимал о. Иларион (в 1913 г. он принял монашество и с 1913 по 1920 гг. был архимандритом и инспектором МДА) инославные конфессии. Их онтологическая чуждость Православию, на его взгляд, такова, что он не представлял возможным даже именовать их церквами.

«Появилось несколько церквей, — недоумевал он, — православная, католическая, даже протестантская, англиканская и т. д., хотя, казалось бы, должно быть ясно, что у Одного Главы может быть лишь одно тело»^[11]. Даже антонимом термина «католический» он ставит не «православный», а «церковный», видимо, чтобы подчеркнуть «существенное отличие католической жизни от жизни церковной»^[12], так как для него существует одно богочеловеческое сообщество, собственное имя которого — «Церковь».

Учение о Церкви для сщмч. Илариона есть не столько раздел богословия, сколько первичный принцип, квинтэссенция, необходимейшее условие богословия, поскольку Церковь — это организм богочеловеческий, в котором человек, созданный по образу Божию, восстанавливая природное единство, уподобляется Св. Троице и становится богом по благодати. Церковь, как полнота Наполняющего все во всем (Еф. 1, 23), раскрывается не только как хранительница Откровения, Св. Предания, но и как само Св. Предание, потому что основана и передана нам Сыном Божиим, и — как само Откровение, потому что только в ней и через нее Бог открывается нам в Своих благодатных энергиях.

Понимание этого значения учения о Церкви для владыки Илариона открывает основы его непоколебимой твердости в бушующем море расколов во времена большевистских гонений на Церковь.

Опровержению заблуждений католицизма, протестантизма и гуманизма, этих трех рационалистических направлений внецерковной религиозной жизни, архимандрит Иларион уделял особое внимание, как имевшим наибольшее влияние на взгляды его современников.

Но, несмотря на все старания отца Илариона и подобных ему, призывавших русский народ опомниться, вернуться к своим истокам, к вере отцов, сплотившей разрозненные племена в единый народ, а значит, просто вернуться в Церковь — и в уме, и на деле, — призывы эти были услышаны немногими и уже не могли остановить всеобщего отступления.

И вот в 1914 году начали сбываться тяжелые предчувствия. Пришла война. Архим. Иларион воспринимает ее как вразумление заблудившемуся русскому обществу, как возможность искупления отхода от Церкви грехами и ересями. Проповеди его обретают особую силу и проникновенность: «Православные русские люди!.. Пробил грозный час суда над Русской землей. За последние десять лет мы все немало нагрешили. Мы, русские люди, допустили в нашей родной земле распространиться неверию. У нас небывалое прежде развращение нравов. Мы, русские люди, грешны пред нашей славной историей. Мы грешны перед памятью и заветами наших предков. Мы грешны пред нашими родными святынями. Стали мы терять страх Божий. Разучились любить царя и родину. Мы привыкли поносить и хулить все свое и родное, хвалить и превозносить все чужое. Пришел час искупить пред Богом наши народные вины, наши народные грехи»^[13].

Возвращения интеллигенции из плена западной культуры в церковный Иерусалим не произошло

По мере продолжения войны надежды первого времени на обращение русского народа, а в особенности людей образованных, к Матери-Церкви сменялись разочарованием. Большинство русских людей интересовалось более внешним политическим устройством, чем внутренним духовным устроением, скорее светскими правами, чем христианскими обязанностями, и гораздо охотней выгодой, чем истиной. Духовности предпочитается если не материальность, то душевность, поэтическая мечтательность или революционный бунт (иногда фантастическим образом соединявшиеся, как, например, в творчестве и жизни А. Блока), своя воля — воле Божественной, временные интересы заслоняют вечные. Массового возвращения интеллигенции из вавилонского плена западной культуры в церковный Иерусалим не произошло.

Вступительная академическая лекция будущего священномученика, прочитанная 26 августа 1916 года, звучит последним призывом к русской интеллигенции и одновременно — последним предупреждением. Ее название емко выражает основную мысль: «Грех против Церкви».

Студенческая молодежь из романа Леонида Андреева «Дни нашей жизни», которая восхищается звоном московских колоколов, призывающих православных к воскресной всенощной, но не спешит на богослужение, а продолжает свой пикник с пивом на одном из обрывов Воробьевых гор, — это, по мнению лектора, наиболее яркий образ, выражающий отступление русской интеллигенции от своих церковных, а, следовательно, и народных корней. Ведь «русский» и «православный», «церковный» — это почти синонимы. «Русский народный характер воспитывался в течение целых веков под руководством Церкви, а потому отпадение от Церкви для русского человека и является почти непременно отпадением от России. Россию можно представить без парламента, без университетов, но Россию нельзя представить себе без Церкви»^[14].

Забвение этого необходимо приведет Россию к самым плачевным последствиям. Ведь тот, кто отрекся от Церкви, «отрекся от России, оторвался от русской почвы, стал беспочвенным космополитом… Еврей…, от закона Моисеева отрекшийся, есть непременно полный нигилист, вредный и для своего народа и для всякого другого, в котором он живет. Параллельно этому, именно русская интеллигенция поставляла в европейскую жизнь самых радикальных отрицателей, нигилистов и анархистов. Толстой и Бакунин — наши. Русских революционеров гоняют и в Западной Европе. Никакой человек, может быть, так не заглядывал в бездны отрицания, как человек русский»^[15].

В 1917 г. две революции потрясли основы государства Российского, после чего российское общество было ввергнуто в бездну революционных перемен, печальные последствия которых не изжиты до сего дня.

Владыка Иларион не потерялся в круговороте революционных потрясений. Его любовь к Церкви и погруженность в церковное предание позволили ему сохранить твердые ориентиры, найти верные пути в отношениях с безбожной властью и множеством возникших расколов и достойно завершить подвиг исповедничества. Он находил в себе силы не унывать в самых, казалось бы, безнадежных условиях жизни — и в ссылке, и в концлагере. При этом святитель не отделял себя от русского народа. Но его взгляд на взаимосвязь отношения русского человека к Церкви и благоденствия нашего государства остался неизменным до самой мученической кончины. «А мы разве говорим, что советская власть не от Бога? — отвечал архиепископ Иларион на искусительный вопрос наркома Луначарского. — Да, конечно, от Бога! В наказание нам за грехи…»

Известная поговорка гласит: «Глупый учится на своих ошибках, а умный — на чужих». Как же охарактеризовать того, кто не учится ни на каких ошибках — ни на своих, ни на чужих? Хочется все же надеяться, что мы сумеем научиться, хотя бы и на собственных ошибках.